воспитания советских школяров — Макаренко — вот ведь, … … — вышел на главную! Без мыла пролез! Попробуй её тронь теперь, — и закурила, пуская дым в лицо Макаренко.
А Пал Палыч, обретя защиту, расширил круг клиентуры, потому как в таких кругах услуги хорошего юриста всегда ценились дорого.
Глава 14
Танечку с Володей и новорожденным провожали всей семьей. Старый вокзал Орска, выстроенный в стиле русского модерна, с чешуйчато-серебристой крышей, башенками со шпилями, заметало метелью и бумажным сором. Пассажиры толпились на перроне, провожающие обнимали отъезжающих, кто-то плакал, кто-то, выпивший в привокзальном ресторанчике, отплясывал тут же, оскальзываясь на накатанном ледке. Лузгали семечки, играла гармонь, из репродуктора невнятно доносились объявления, на какой путь прибывает, с какого пути убывает, пассажира, потерявшего чемодан, ждут в помещении камеры хранения. Репродуктор похрюкивал, потом замолчал, бахнуло «Прощание славянки», все стали целоваться и плакать, как перед отправлением на фронт, и скорый «Ташкент-Москва», стоять которому было отпущено 15 минут, затормозил у перрона в облаках снежной пыли. Пока подсаживали Танечку, передавали ей сверток с Кирюшей, упакованным в ватное одеяльце и еще в плед — для верности, пока передавали Володе сумки, ахали, что оставили дома коробку с книгами, искали чехол с гитарой, а гитара уже была в купе, время вышло, и Танечка, дышала в заиндевевшее окошко, и показывала пальцем — пишите, пишите, а Володя уже дергал ее за рукав — заплакал от волнения и суеты Кирилл, и — поезд дернулся, будто от удара, зашипел, прорезал светом тьму, идущую до Уральских гор, и пошел-пошел работать, придавливая шпалы. Мона Ли, приехавшая на вокзал проводить Танечку, была просто зачарована — знакомый с детства запах паровозных дымков, смазки, угля, крики проводниц, обходчики с фонарями, снующие под колесами, как гномы в штольнях — Мона Ли стояла и вдыхала родной ветер странствий, приключений, тоски по дому, бесприютья. Пал Палыч держал её за плечи, она вертела головой, провожая набирающий скорость поезд, как вдруг мимо них проплыл вагон — ресторан, и там, в прямоугольном окне со скругленными краями, в пространстве, образованном сдвинутой вбок занавеской, они увидели человека в белом поварском колпаке, в форменной куртке, наброшенной на плече. Он что-то писал и вдруг резко повернулся на огни убегающего назад вокзала. Мона Ли ойкнула. Это был он — её отец. Захарка Ли. Поезд зачастил, словно опаздывая, и в последних звуках марша мерцали его огни.
— Пап, — сказала Мона Ли, — я его знаю.
— Ты спутала, — Пал Палыч прекрасно узнал корейца, — много схожих лиц, а тут еще на скорости — тебе показалось.
— Нет, — Мона Ли крепко взяла за руку Пал Палыча, — он. Он хочет меня забрать. Папочка, не отдавай меня ему, я так боюсь. Я ужасно боюсь его! Он приходил к маме, он бил маму, мама из-за него пила водку, и она очень боялась его!
Вопрос с установлением отцовства Пал Палыч со свойственной ему педантичностью решил давно, сразу же после свадьбы. Паша, — слабо протестовала Маша, — ты же сам еще недавно разыскивал Захара, чтобы он признал, что он отец Нонны, а теперь мы опять будем все переделывать? Как же без его согласия? Предоставь это мне, — жестко сказал тогда Пал Палыч, — в документах порядок необходим. Представь себе, что он явится через несколько лет и будет предъявлять права на Нонну? Представила? Вот, поэтому она будет — Коломийцева. Так Нонна была вписана в паспорт Пал Палыча, как Нонна Павловна Коломийцева, но в свидетельстве о рождении она осталась Нонной Захаровной Ли. Свидетельство просто не успели выправить новое — уход Маши из дома, и все последующие беды вычеркнули из памяти эту небольшую формальность. Пал Палыч не придал значения промелькнувшему лицу с вислыми усиками и глазами, будто прорезанными на туго натянутой шафрановой коже. Но сама Мона Ли почувствовала тяжелое беспокойство и опасность, исходившую от этого человека. В свои 8 лет она не могла совместить того, что кореец был ее биологическим отцом, а Пал Палыч — приемным. Для нее весь мир, свет и покой были заключены только в одном человеке — в Коломийцеве.
Дома Инга Львовна раскутала свежую, снежную Мону Ли, порадовалась тонкому румянцу, проступившему, наконец-то на щеках, выбранила Павла, что забыл половину Танечкиных вещей, погрустила, что увезли правнука и внучку, и порадовалась благословенной тишине, наступившей, наконец-то, в квартире.
Воздух дрожал от жары, над радиаторами центрального отопления поднимались вверх токи сухого тепла, колыхались цветы на тюлевых занавесках, и легонько осыпалась пыль с тяжелых плюшевых портьер. Мона Ли смотрела тот же сон. Женщина, со спокойным лицом, одетая совсем не так, как одеваются сейчас, в накидки, ниспадающие волнами, смотрела на неё, на Мону Ли, и улыбалась, прижав к губам палец.
Глава 15
В драмтеатре им. Пушкина давали оперетту, приехавшую из Москвы.
— Пашенька, — пропела Инга Львовна, вытряхивая нафталин из бархатного лилового платья, — ты с нами?
— Упаси Бог, — прокричал Пал Палыч из кабинета, — терпеть не могу эти канканы и чудовищные по глупости диалоги! «Там всех свиней я господин», — промурлыкал он, — избавь! Я люблю Вампилова, Арбузова… но что-то наши их ставят редко.
— А мы с Моной пойдем! И я даже нашла Моне платье, вот! — Инга Львовна, чихая от нафталина, вытащила свое, дореволюционное, сохранившееся каким-то волшебным образом — платье. Лиф с короткими крылышками, а из под них — газовые рукавчики, оканчивающиеся манжетами с пуговками-бусинками. Присборенная юбочка — верхняя, тяжелая, белого атласа, была посажена на нижнюю, которую Инга Львовна намерена была жестко крахмалить. Проблема был с чулочками и туфельками, но Пал Палыч тут же вынул из бумажника деньги — купи ей, все, что нужно принцессам!
Сидели в седьмом ряду партера, Мона Ли не дыша, завороженно глядела на приму, лица которой сквозь грим было не различить. Прима смешно круглила рот, делала кукольные жесты полноватыми руками в длинных перчатках и все время теряла плохо пришпиленную шляпку.
— Ярон, — тихо сказала Инга Львовна, — гробовщик оперетты! Видела бы ты, Мона, — говорила она в антракте, угощая девочку эклерами и лимонадом «Буратино», — какими были примы оперетты ДО революции! В театр нельзя было придти даме одной! Это считалось неприличным… только, — она откусила от воздушного безе, — только с кавалером!
— Бабушка, почему? — Мона Ли подняла глаза и облизнула пальчик, — почему неприлично? Они были голые?
— Ох, Мона, прости меня, детка, м-м-м, это все глупости. — Инга Львовна закашлялась также, как Пал Палыч, — забудь-забудь, я уже совсем в маразме…
Сказать, что на Мону Ли смотрели — это не сказать ничего. Густые темные волосы были уложены замысловато и закреплены изящным белым бантиком. Сама она, тоненькая, в платье, больше подходящем для того, чтобы играть в нем на сцене, среди
